erema_o в Про медведя - 2Продолжаю размышлять о рассказе Юрия Коваля "Сиротская зима".
Начало здесь: http://community.livejournal.com/suer_vyer_/301328.html
Медведь в восприятии русского человека – зверь тотемный, сакральный. Хозяин леса, имеющий над родом человеческим особую власть. Сказки, бывальщины, песни – многое посвящено ему. Недаром в житии особо почитаемого русского святого Сергия Радонежского есть особое чудо – «Чудо о медведе» – о совместных трапезах монаха и медведя, который «повсегда обыче приходити къ преподобному. Сам же видевъ преподобныи, яко не злобы ради приходитъ къ нему зверь, но паче да возметь от брашна мало нечто въ пищу себе, и изношаше ему от хижа своея малъ укрухъ хлеба и полагаше ему или на пень или колоду, яко да пришедъ по обычаю зверь и яко готову себе обреете пищу, и вземъ усты своими и отхожаше».
В житии подробно говорится, как делился Сергий со зверем даже единственным куском хлеба, как предпочитал сам остаться без еды, нежели «зверя оного оскробити и не ядша отпустити». И приходил тот зверь к преподобному не раз, не два, а много лет каждый день.
Это не просто забавная история о том, как некто приручил медведя. Это символ того, что человек может стать выше природного, животного страха, словно бы заклясть не поддающиеся влиянию обычного смертного силы природы и обрести особую гармонию, такую, которая не просто царит в твоей душе, но разливает мир вокруг себя.
В фокусе «Сиротской зимы» Юрия Коваля – динамика психологического состояния человека при встрече с медведем.
Трансформация монолога
Начав читать рассказ, воспринимаешь номера главок как обычное оглавление. На второй главке сбиваешься, ожидая продолжению сюжета, а вместо этого наталкиваясь на нечто непонятное. Думаешь – потом прояснится. Сходу проскакиваешь, читаешь третью, четвёртую. Останавливаешься, возвращаешься к первой, второй – и тут до сознания доходит, что нечётные главки – это монолог Человека, чётные – монолог Медведя.
Впрочем, монологи эти необычны. В них сильны элементы того, что в литературоведении называют внутренним монологом. Это непосредственная фиксация и воспроизведение мыслей героя, с большой степенью достоверности имитирующее психологические закономерности внутренней речи. Конечно, внутренний монолог несёт в себе художественную условность: автору надо упорядочить трудноуловимые процессы.
В главках от лица Человека эту условность мы видим наиболее отчётливо. Иногда мы слышим обычный, казалось бы, голос рассказчика, ведущий повествование от первого лица.
Когда драматизм нарастает, появляются фрагменты внутреннего монолога, порой закавыченные, порой дающиеся прямо, без кавычек.
Пример закавыченного внутреннего монолога:
«Я стоял на месте пересечения следов и пытался сообразить, что делать.
«Всё это случайность, – торопливо думал я. – Случайно я его поднял, и он вышел на поляну за моей спиной. Он лёг здесь в буреломе, среди выворотней-корней, но крепко ещё не заснул. Куда уж тут заснуть! Господи, какая зима! Мокрая, вялая, тепловатая… Сиротская зима… Сиротская… так говорят, потому что тепло в такую зиму сироте. Не так жутко, не так холодно в старом дырявом пальто. Случайно я его стронул, и он вышел на поляну за моей спиной, постоял, примерил лапу к моему следу. Зачем? Может, пошутил? Вон, мол, какая у меня лапа. Пошутил и пошёл своей дорогой. А я мог идти своей, возвращаться домой по старому следу. Не на гривку же снова лезть!»
Немного успокоившись, я перешёл поляну и точно по старым своим следам ступил под густые ёлки». (5)
Чем напряжённее момент, тем меньше условностей в виде оформления примой речи. Вот эпизод, когда, спустившись в овраг, Человек третий раз видит следы медведя:
«Я смотрел на его следы и вдруг неожиданно пересчитал их: шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне.
Шесть, шесть и шесть!
Шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне!
Боже мой! Как же я раньше не заметил! Шесть, шесть и шесть! А надо – восемь, восемь и восемь!
Сухолапый!» (9)
Значит, человек встретился не с обычным медведем, не успевшим залечь на зиму и потому особо опасным. А с медведем, которого местные жители прозвали Сухолапым. Чтобы пояснить читателю суть дела, автор оставляет на время внутренний монолог и использует другой инструмент – классическое повествование. Глава 11 – это рассказ о том, как появился в окрестных лесах Сухолапый. Житель одной из деревень «ловил хлыста», приворовывал брёвна на молевом сплаве, как вдруг увидел на реке ком земли, показалось – торф. Хотел поймать, но вдруг понял, что это медведь плывёт. В одно мгновение медведь выбил из рук Туголукова багор, схватился за борт лодки, Туголуков ударил по страшной лапе топором и вылетел из лодки: «Течение Муньги дотащило Туголукова до отмели, на которой громоздились брёвна. Разбитую лодку нашли далеко внизу.
Туголуков долго болел, у него были сломаны рука и два ребра, а в окрестных лесах явился Сухолапый».
Человек заблудился в лесу, он не узнаём места, где находится, и не знает, как найти дорогу. Его охватывает паника. Скоро стемнеет, и даже ружьё в руках окажется бесполезным против зверя.
Глава 13 начинается с внутреннего монолога, но автору вновь надо пояснить, почему встреча с Сухолапым так опасна. И он передаёт право на изложение повествователю. Происходит этот переход совершенно естественно, словно человек, до предела взволнованный, пытается успокоить себя и упорядочить мысли:
«– Сухолапый… Правая передняя у него перебита. Усохла. Сколько же лет прошо с тех пор? Четыре года. Четыре года с сухой лапой. Сохатого не взять… Ягоды да овёс.
То, что Сухолапый скотинничает, заметили давно. Корову взять куда легче, чем сохатого. Но где корова-то? Где её найдёшь? А в стаде два пастуха и четыре быка. Редкую заблудшую дуру-коровёнку Сухолапый брал сразу».
Однажды с лесу нашли Николая Могилёва с разодранным горлом, с перебитым хребтом. Герой рассказа подумал, что это рысь, а родственники погибшего решили: Сухолапый.
Туголукову, которого не раз били и брани деньги за пропавших коровёнок, пришлось совсем плохо: «Тогда он затеял ходить в лес, искать Сухолапого. Он громко кричал на всю деревню, зачем идёт в лес, кого хочет встретить, с кем посчитаться. Но, говорят, он лаял по-собачьи. Кто-то проследил и подслушал, как лает Туголуков. Такая уж была ерунда и ерундой бы осталась, бог с ним, с коровёнками, но был и Николай Могилёв с разодранным горлом».
Повтор фразы о Николае Могилёве даёт нам, читателям, в полной мере ощутить тот страх, который охватил Человека.
Повествование вновь переходит во внутренний монолог. Через нарастание напряжения, через ощущение природного, почти мифического страха автор подводит героя (и нас вместе с ним) к ощущению архетипического. Оно выражено в древней сказке о медведе на липовой ноге. Внутренний монолог переходит в текст сказки без предисловий, пояснений, без всяких кавычек. Услышав характерный звук «скрлл» – словно условный сигнал, герой будто проваливается в глубину коллективного бессознательного, запечатлённого в сказке об отрубленной медвежьей лапе.
Осина скрипела без ветра, значит, кто-то её качал, заставлял скрипеть. Да, Медведю нравился этот звук, и он даже в такой обстановке не удержался, чтобы поскрипеть немного.
Сказочный же медведь пришёл в деревню. Старик и старуха напугались, спрятались под чёрные рубахи.
Трижды повторяет автор эту фразу: «Спрятались под чёрные рубахи». Неспроста: герой рассказа тоже прячется под своеобразную чёрную рубаху: он разводит костёр, но не обычный костёр. Валил в кучу мокрые судья, гнилушки. Тяжёлый дегтярный дым висел между деревьями: «Синие и жёлтенькие язычки лизали мокрые сучья, и несуразный дым стелился над маленьким огнём». (15)
Такой костёр – символ душевного состояния героя: тонкое пламя разума и чёрный дым страха, как чёрные рубахи бабы и деда, что хотели спрятаться от медведя. А медведь нашёл их и съел.
И действительно: Медведь, наблюдающий за Человеком из чащи, готов напасть на него. Он видит, что тот отставил ружьё, что он не успеет выстрелить.
Но тот же звук – скрип осины в безветренный день, который включил ужас коллективного бессознательного, неожиданно включает рассудок, разум. Герой вспоминает, что скрипящая осина ему знакома, что от неё «с полкилометра до опалённых бугров, а там совсем рядом и кишемская тропа». (17)
Этот звук даёт ему шанс осознать намерения зверя: он не преследовал Человека, а уходил от него туда, откуда Человек пришёл. И не его вина, что Человек, заблудившись, решил повернуть обратно и пойти по своим следам назад.
Мы, читатели, с облегчением ощущаем, как спадают с героя оковы страха, лопаются обручи ужаса. Зверь не преследовал, он уходил туда, где было спокойнее! Значит, он не враг.
Но Сухолапый-то теперь уже готов нападать! Он затаился совсем рядом.
Кульминация – 18-я и 19-я главы.
Человек разбросал костёр, вошёл в лес – и очутился лицом к лицу со зверем. Медведь поднялся на дыбы. Он ждал выстрела.
И тут Человек уже не под влиянием засасывающего ужаса, а, напротив, поднимаясь к исконному ощущению общности человека и зверя, совершает потрясающее. Не поверхностный рассудок, не разум, а нечто гораздо более значимое, коренное и в то же время сугубо человеческое диктует ему свою волю:
«Сухолапый вздрогнул и поднялся на дыбы. Я тут же оборотился к нему спиной и пошёл к скрипящей осине. Было всего несколько шагов. Раз, два, три, четыре… Я дошагал до осины. Я не знал, остановиться мне или нет.
Я остановился. Тронул осину рукой. Нет, не скрипит. Привалился к ней плечом, и слабо, слабо скрипнула где-то наверху её макушка.
От осины я пошёл дальше к опалённым буграм. Я не оглядывался.
Сумерки всё тянулись, когда я оказался на кишемской тропе, и только когда вышел из леса, в поле настигла меня ночь.
Я уже перешёл поле, когда услыхал далёкий осиновый скрип».
Вспомним слова Валентина Иванова: «И я мечтал о моём далёком предке, кто первым сумел побороть страх и протянуть зверю руку дружбы».
В уникальных обстоятельствах герой рассказы поднимается над своим страхом и протягивает зверю руку дружбы – вступает с ним в музыкальный диалог, где инструментом становится осина.
А если вспомнить, что рассказ автобиографичен, что автор действительно пережил такую встречу с медведем, то можно говорить о выдающихся качествах Коваля-человека.
Начало здесь: http://community.livejournal.com/suer_vyer_/301328.html
Медведь в восприятии русского человека – зверь тотемный, сакральный. Хозяин леса, имеющий над родом человеческим особую власть. Сказки, бывальщины, песни – многое посвящено ему. Недаром в житии особо почитаемого русского святого Сергия Радонежского есть особое чудо – «Чудо о медведе» – о совместных трапезах монаха и медведя, который «повсегда обыче приходити къ преподобному. Сам же видевъ преподобныи, яко не злобы ради приходитъ къ нему зверь, но паче да возметь от брашна мало нечто въ пищу себе, и изношаше ему от хижа своея малъ укрухъ хлеба и полагаше ему или на пень или колоду, яко да пришедъ по обычаю зверь и яко готову себе обреете пищу, и вземъ усты своими и отхожаше».
В житии подробно говорится, как делился Сергий со зверем даже единственным куском хлеба, как предпочитал сам остаться без еды, нежели «зверя оного оскробити и не ядша отпустити». И приходил тот зверь к преподобному не раз, не два, а много лет каждый день.
Это не просто забавная история о том, как некто приручил медведя. Это символ того, что человек может стать выше природного, животного страха, словно бы заклясть не поддающиеся влиянию обычного смертного силы природы и обрести особую гармонию, такую, которая не просто царит в твоей душе, но разливает мир вокруг себя.
В фокусе «Сиротской зимы» Юрия Коваля – динамика психологического состояния человека при встрече с медведем.
Трансформация монолога
Начав читать рассказ, воспринимаешь номера главок как обычное оглавление. На второй главке сбиваешься, ожидая продолжению сюжета, а вместо этого наталкиваясь на нечто непонятное. Думаешь – потом прояснится. Сходу проскакиваешь, читаешь третью, четвёртую. Останавливаешься, возвращаешься к первой, второй – и тут до сознания доходит, что нечётные главки – это монолог Человека, чётные – монолог Медведя.
Впрочем, монологи эти необычны. В них сильны элементы того, что в литературоведении называют внутренним монологом. Это непосредственная фиксация и воспроизведение мыслей героя, с большой степенью достоверности имитирующее психологические закономерности внутренней речи. Конечно, внутренний монолог несёт в себе художественную условность: автору надо упорядочить трудноуловимые процессы.
В главках от лица Человека эту условность мы видим наиболее отчётливо. Иногда мы слышим обычный, казалось бы, голос рассказчика, ведущий повествование от первого лица.
Когда драматизм нарастает, появляются фрагменты внутреннего монолога, порой закавыченные, порой дающиеся прямо, без кавычек.
Пример закавыченного внутреннего монолога:
«Я стоял на месте пересечения следов и пытался сообразить, что делать.
«Всё это случайность, – торопливо думал я. – Случайно я его поднял, и он вышел на поляну за моей спиной. Он лёг здесь в буреломе, среди выворотней-корней, но крепко ещё не заснул. Куда уж тут заснуть! Господи, какая зима! Мокрая, вялая, тепловатая… Сиротская зима… Сиротская… так говорят, потому что тепло в такую зиму сироте. Не так жутко, не так холодно в старом дырявом пальто. Случайно я его стронул, и он вышел на поляну за моей спиной, постоял, примерил лапу к моему следу. Зачем? Может, пошутил? Вон, мол, какая у меня лапа. Пошутил и пошёл своей дорогой. А я мог идти своей, возвращаться домой по старому следу. Не на гривку же снова лезть!»
Немного успокоившись, я перешёл поляну и точно по старым своим следам ступил под густые ёлки». (5)
Чем напряжённее момент, тем меньше условностей в виде оформления примой речи. Вот эпизод, когда, спустившись в овраг, Человек третий раз видит следы медведя:
«Я смотрел на его следы и вдруг неожиданно пересчитал их: шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне.
Шесть, шесть и шесть!
Шесть на склоне, шесть на дне, шесть на другом склоне!
Боже мой! Как же я раньше не заметил! Шесть, шесть и шесть! А надо – восемь, восемь и восемь!
Сухолапый!» (9)
Значит, человек встретился не с обычным медведем, не успевшим залечь на зиму и потому особо опасным. А с медведем, которого местные жители прозвали Сухолапым. Чтобы пояснить читателю суть дела, автор оставляет на время внутренний монолог и использует другой инструмент – классическое повествование. Глава 11 – это рассказ о том, как появился в окрестных лесах Сухолапый. Житель одной из деревень «ловил хлыста», приворовывал брёвна на молевом сплаве, как вдруг увидел на реке ком земли, показалось – торф. Хотел поймать, но вдруг понял, что это медведь плывёт. В одно мгновение медведь выбил из рук Туголукова багор, схватился за борт лодки, Туголуков ударил по страшной лапе топором и вылетел из лодки: «Течение Муньги дотащило Туголукова до отмели, на которой громоздились брёвна. Разбитую лодку нашли далеко внизу.
Туголуков долго болел, у него были сломаны рука и два ребра, а в окрестных лесах явился Сухолапый».
Человек заблудился в лесу, он не узнаём места, где находится, и не знает, как найти дорогу. Его охватывает паника. Скоро стемнеет, и даже ружьё в руках окажется бесполезным против зверя.
Глава 13 начинается с внутреннего монолога, но автору вновь надо пояснить, почему встреча с Сухолапым так опасна. И он передаёт право на изложение повествователю. Происходит этот переход совершенно естественно, словно человек, до предела взволнованный, пытается успокоить себя и упорядочить мысли:
«– Сухолапый… Правая передняя у него перебита. Усохла. Сколько же лет прошо с тех пор? Четыре года. Четыре года с сухой лапой. Сохатого не взять… Ягоды да овёс.
То, что Сухолапый скотинничает, заметили давно. Корову взять куда легче, чем сохатого. Но где корова-то? Где её найдёшь? А в стаде два пастуха и четыре быка. Редкую заблудшую дуру-коровёнку Сухолапый брал сразу».
Однажды с лесу нашли Николая Могилёва с разодранным горлом, с перебитым хребтом. Герой рассказа подумал, что это рысь, а родственники погибшего решили: Сухолапый.
Туголукову, которого не раз били и брани деньги за пропавших коровёнок, пришлось совсем плохо: «Тогда он затеял ходить в лес, искать Сухолапого. Он громко кричал на всю деревню, зачем идёт в лес, кого хочет встретить, с кем посчитаться. Но, говорят, он лаял по-собачьи. Кто-то проследил и подслушал, как лает Туголуков. Такая уж была ерунда и ерундой бы осталась, бог с ним, с коровёнками, но был и Николай Могилёв с разодранным горлом».
Повтор фразы о Николае Могилёве даёт нам, читателям, в полной мере ощутить тот страх, который охватил Человека.
Повествование вновь переходит во внутренний монолог. Через нарастание напряжения, через ощущение природного, почти мифического страха автор подводит героя (и нас вместе с ним) к ощущению архетипического. Оно выражено в древней сказке о медведе на липовой ноге. Внутренний монолог переходит в текст сказки без предисловий, пояснений, без всяких кавычек. Услышав характерный звук «скрлл» – словно условный сигнал, герой будто проваливается в глубину коллективного бессознательного, запечатлённого в сказке об отрубленной медвежьей лапе.
Осина скрипела без ветра, значит, кто-то её качал, заставлял скрипеть. Да, Медведю нравился этот звук, и он даже в такой обстановке не удержался, чтобы поскрипеть немного.
Сказочный же медведь пришёл в деревню. Старик и старуха напугались, спрятались под чёрные рубахи.
Трижды повторяет автор эту фразу: «Спрятались под чёрные рубахи». Неспроста: герой рассказа тоже прячется под своеобразную чёрную рубаху: он разводит костёр, но не обычный костёр. Валил в кучу мокрые судья, гнилушки. Тяжёлый дегтярный дым висел между деревьями: «Синие и жёлтенькие язычки лизали мокрые сучья, и несуразный дым стелился над маленьким огнём». (15)
Такой костёр – символ душевного состояния героя: тонкое пламя разума и чёрный дым страха, как чёрные рубахи бабы и деда, что хотели спрятаться от медведя. А медведь нашёл их и съел.
И действительно: Медведь, наблюдающий за Человеком из чащи, готов напасть на него. Он видит, что тот отставил ружьё, что он не успеет выстрелить.
Но тот же звук – скрип осины в безветренный день, который включил ужас коллективного бессознательного, неожиданно включает рассудок, разум. Герой вспоминает, что скрипящая осина ему знакома, что от неё «с полкилометра до опалённых бугров, а там совсем рядом и кишемская тропа». (17)
Этот звук даёт ему шанс осознать намерения зверя: он не преследовал Человека, а уходил от него туда, откуда Человек пришёл. И не его вина, что Человек, заблудившись, решил повернуть обратно и пойти по своим следам назад.
Мы, читатели, с облегчением ощущаем, как спадают с героя оковы страха, лопаются обручи ужаса. Зверь не преследовал, он уходил туда, где было спокойнее! Значит, он не враг.
Но Сухолапый-то теперь уже готов нападать! Он затаился совсем рядом.
Кульминация – 18-я и 19-я главы.
Человек разбросал костёр, вошёл в лес – и очутился лицом к лицу со зверем. Медведь поднялся на дыбы. Он ждал выстрела.
И тут Человек уже не под влиянием засасывающего ужаса, а, напротив, поднимаясь к исконному ощущению общности человека и зверя, совершает потрясающее. Не поверхностный рассудок, не разум, а нечто гораздо более значимое, коренное и в то же время сугубо человеческое диктует ему свою волю:
«Сухолапый вздрогнул и поднялся на дыбы. Я тут же оборотился к нему спиной и пошёл к скрипящей осине. Было всего несколько шагов. Раз, два, три, четыре… Я дошагал до осины. Я не знал, остановиться мне или нет.
Я остановился. Тронул осину рукой. Нет, не скрипит. Привалился к ней плечом, и слабо, слабо скрипнула где-то наверху её макушка.
От осины я пошёл дальше к опалённым буграм. Я не оглядывался.
Сумерки всё тянулись, когда я оказался на кишемской тропе, и только когда вышел из леса, в поле настигла меня ночь.
Я уже перешёл поле, когда услыхал далёкий осиновый скрип».
Вспомним слова Валентина Иванова: «И я мечтал о моём далёком предке, кто первым сумел побороть страх и протянуть зверю руку дружбы».
В уникальных обстоятельствах герой рассказы поднимается над своим страхом и протягивает зверю руку дружбы – вступает с ним в музыкальный диалог, где инструментом становится осина.
А если вспомнить, что рассказ автобиографичен, что автор действительно пережил такую встречу с медведем, то можно говорить о выдающихся качествах Коваля-человека.